По выбоинам двигалась рухлядь. Дальний лес проглотил закат, куталось в туман однообразное сельцо. Извозчик погонял бедную, утопавшую в февральскую грязь клячу. Дорога была долгой. Один заговорил:

— Ты грешник, Панфил?

Панфилу вопрос не понравился: он поднял тугой воротник полушубка, выдохнул теплый воздух и молчал.

— Ты грешник. Точно тебе говорю. Вона давеча грешил, — не унимался путник.

Панфил чувствовал, что сейчас спорить жалко, но приготовился заговорить:

— Я, Яков… — начал он и замер.

Колесо вдруг не выдержало очередной ямы, сломало ось и нырнуло в сторону. Лошадь встала. Путники, черпая мерзкий снег, отправились в сельцо.

— Всё ты виноват, черт! Ехай-да ехай — подай ему. Стоять таперь в этой глуши будем до утра! — ругался Яков.

В деревне живыми были только несколько домов. В первый, где горел свет, Панфил постучал. Открыла старая женщина. Вытирая руки, она пригласила путников кивком головы.

— Тьма, черт! — бормотал Яков.

В комнате на груде тряпья и набитых чем-то вонючим мешков сидела девочка. Затаившись, она ждала, когда старуха разберется с гостями и продолжит читать ветхую книжку, внезапно открытую и оставленную на столе, измазанном то ли воском, то ли не весть чем еще.

Панфил оглядел комнату. Всё было скорбно. Никто не выл, не плакал. «Грешно!» — подумал Панфил и сел на исцарапанный стул.

Хозяйка что-то принесла из еды, хлопнула огромными глазами, взяла книгу и затянула:

Спи, царевна! Уж в долине

Колокол затих,

Уж коснулся сумрак синий

Башмачков твоих.

Яков хрюкнул: «Дура, чертова баба!»

Панфил потянулся за книгой и увидел только пару стертый букв — ВЕ — ЕВА

Старуха начала читать дальше. Яков впал в какое-то оцепенение, словно вся эта хриплая февральская ночь рухнула на него, лишив всяких чувств. Он продолжал стонать, но было не разобрать грохота и шипения его единственного слова.

Сколько минут прошло, сколько снов увидела девочка, а Панфил всё слушал.

— Сделал всё — гаркнул извозчик.

Путники вышли.

— Тьфу, Панфил, вот узнают про тебя… А я сам и расскажу!

Панфил поднял тугой воротник, запрыгнул в рухлядь, выдохнул теплый воздух и замолчал: жалко было говорить.

Лошадь пошла, колесо затянуло свой сдавленный скрип.

Панфил думал о словах. В них было движение, которого боишься, которым тревожишься: вдруг оно даст ростки, завернется в причудливый напев и родится. В грех. Он медленно открывал рот и тянул гласные: «Долин-ее, син-ий».

Как маятник, возвращался он снова к ВЕ — ЕВА. Путал звуки, добавлял новые, но выходило всё теми же веями и евами, которые были мягки, выдуманы, но чужды слуху и воли Панфила. Он играл с ними, ставил к законному г — выходило нечто грубое, как та старуха; и р — слоги начинали реветь. Ни ш, ни п — ничто не спасало выцветших, затасканных чьими-то руками букв.

— СВЕТЕВА! — Панфил натянул воротник и продолжал думать. Эс была слишком глухой и пустой, первым должно было быть что-то сложное, вымученное телом, губами. Он знал, что книга тоже была вымучена, истерзана, обесцвечена, но прекрасна.

Яков в ту самую минуту не думал, и думы его не одолевали: он жил по-ииному. Люди вроде Якова были давно бедны, больны и уродливы. Все чаяния и культурные порывы их закончились в прошлом веке. Яков не суетился и потому не догадывался сейчас, что затаилось в тех убогих деревнях, которые латали мертвую землю.

— Панфил — греховодник! Грешный урод! — залаял Яков.

— Это всё от голода, — решил Панфил.

— Поесть бы — начал Яков. — А, впрочем, ты-то, верно, сыт? Сыт…

Солнце стояло высоко и било во все рвы, нивы, забытые богом дороги — во всё, куда могло еще дотянуться своим слабым теплым лучом. Стало душно. Рухлядь с вылеченным наспех колесом приближалась к заставе. Очередной циркуляр издал противный звук, ворота открылись, и грешники въехали на городскую площадь.

В нумерах после всеобщей декламации о греховности, выходившей строго в вечерний пост, было тихо. Яков стал сыт, потому тяга к болтовне отпустила его. Он радовался и в повиновении крепко заснул.

Панфил уселся на холодный пол и сейчас только вспомнил о старухе и девочке.

В эту благодатную минуту за много верст от Панфила белая, чистая деревня дышала последний раз. Изнуряющий вихрь мокрого снега подхватил пыль, унося куда-то ввысь. Снежинки струились в прощании, свободном и вымученном, убаюкивали, замирали на тонкой улыбке старухи, таяли в маленьких ладонях, которые держали книгу с вырванной страницей.

Циркуляр рывком выдал очередной приказ: «Грешно!»

— Яшка, успел … Яшка …. — вырвалось. Панфил соединил руки у груди. Снег перестал.

Сколько минут прошло, сколько снов видел Яков, а Панфил всё пел:

Спят царевны. Уж в долине

Колокол затих,

Уж коснулся сумрак синий

Всех грехов твоих…