Шагал

У Марка Шагала есть картина, которая для меня в какой-то мере стала художественным близнецом фрагмента из цикла рассказов Л. Улицкой «Девочки» года далекого 2002. Такое фундаментальное сходство возможно только благодаря одинаковости целей каждого вида искусства. И живопись, и литература создают маленькими штрихами общие места нашей жизни, делают ценностным достоянием то, что кажется читателю или зрителю чем-то вроде «вот это про меня». И насколько работа Шагала мне ясна, настолько близка цитата Улицкой:

«Бабушка Бела Зиновьевна, профессор, специалист по кожным заболеваниям, и Александр Ааронович были крепконогой парой, дружно тянущей немалый воз. <…> Они улыбались друг другу, тосковали и молчали о том безумии, в которое окунались каждый день за порогом своего дома… <…> одновременно засыпать, обнявшись таким отлежавшимся за сорок с лишним лет образом, что и непонятно — форма ли выпуклостей и вогнутостей их тел в определенных позах гарантирует их устойчивое удобство, или за эти годы, проведенные в ночном объятии, сами тела деформировались навстречу друг другу, чтобы образовать это единение.

Все выпуклости и вогнутости любви двух людей, сумевший пережить «город» как «историю», сумевших сохранить себя и друг друга, — разве не об этом написал Шагал, очередной раз влюбившись в свою вечную музу Беллу? Замечу, что и у Улицкой, и у Шагала металюбовь — Бел(л)а, а пазловость объятия у художника и у словесника есть не что иное, как метаязык, мне и вам понятный. За это я люблю литературу, она способна открыть нам больше, чем мы способны прочитать.

Однако вовсе не для Шагала я читала «Девочек». Эта история, во-первых, история о том, что всякие эпохи заканчиваются, сохраняясь в воспоминаниях обывателей какими-то нелепыми случайностями. Большая история страны является крошечным и ироничным «однажды»: политический распорядок, спускаясь в истории жизней нескольких школьниц, становится в конечном счете былью, анекдотом, семейной шуткой и большим вопросом. Это закономерно ждет и нас. Если бы я, как и Улицкая, написала рассказы о взрослении девочек в 20-е годы, то через 60 лет мои дети читали бы этот текст с улыбкой. Впрочем, я не улыбалась:

— Я забыла, мамой клянусь!

— Что?

— Торжественное обещание, — прошептала Светлана. — Я, юный пионер , перед лицом своих товарищей… а дальше забыла…

— Торжественно обещаю горячо любить Родину…

Мне видится, что горячо любить Родину — это самый злободневный и драматичный вопрос. Можно кричать и не любить, можно кричать и любить, можно не кричать и не любить, и наконец не кричать и любить. Этим летом, кажется, я стала немым свидетелем всех этих форматов верности. Видите, написано «немым», ибо я не кричу, больше всего не хочется, чтобы крик этот стал достоянием постиронии чей-то будущей прозорливой книги.

Вернемся все же к мастеровитости Улицкой, коя прямо для школьных учебников. Вот явный пример художественной детали как способа передачи авторской позиции, вам остается только увидеть эту деталь:

«Индус написал приветствие на рисовом зернышке, и в другой раз, не сейчас, можно было бы посмотреть под лупой на эти волнистые буковки, похожие на мушиный помет».

«Узбечка ткала ковер из своих собственных волос всю жизнь… серединка его была соткана из седеющих , пестро серых печальных волос».

Можно решить, что смех над историей все равно что глумление над праотцами нашими. Увы, решить можно все что угодно. Для меня же здесь непоколебимо одно: хорошая литература, как и хорошая картина, не пишет истории, она только оставляет следы, нам выбирать, на каких их них бесконечно топтаться.